- 17 листопада, 23:15
Почему главному редактору «Зеркала недели» недостаёт Кучмы, как Юлия произвела впечатление на вице-президента России, за что она уважает Михаила Погребинского и что у неё отняла Тимошенко.
В рамках цикла «Журналістика незалежної України: Із перших уст» уже вышли разговоры с Александром Швецом, Мыколой Вереснем, Александром Ткаченко и Владимиром Мостовым. Это «исторические» дополнения к большим интервью, вошедшим в цикл Елены Холоденко «Журналистика независимой Украины: первые 25 лет». Интервью с Юлией Мостовой опубликовано в мае 2017 года. В эксклюзивных видео и фото — предыстория ее профессионального «сегодня».
Первые эпитеты, которые приходят в голову, когда речь идёт о роли Юлии Мостовой в украинской журналистике — влиятельная и авторитетная. Влияние Юлии распространяется во все стороны: к ней прислушиваются политики, она — пример для подражания для журналистов, её мнение — ориентир для думающей аудитории. Она была свидетелем и принимала участие в создании несоветской журналистики независимой Украины. Её издание занимало особое место в истории не только журналистики, но и самого государство. И сейчас, уже без бумажной версии, остаётся важным источником и эксклюзивных новостей, и здравого смысла.
Разговор состоялся, когда «Зеркало недели» ещё выходило на бумаге, заместитель (или, по версии Юлии, «соправитель») главного редактора Сергей Рахманин ещё не ушёл из журналистики в политику; президентом был Пётр Порошенко, Владимир Зеленский снимался в кино и вёл концерты. А её повествование касается времён ещё более отдалённых, когда зарождалась украинская журналистика, политика и олигархия.
О первых шагах в журналистике
1 августа 1991 года я пришла на работу в газету «Київський вісник», бывший «Прапор комунізму». Газета была необычная — орган горкома партии. И когда начался августовский путч в Москве, я написала статью против Государственного комитета чрезвычайного положения. Это было не кот чихнул, но я об этом не задумывалась. Меня безмерно задевает, когда обстоятельства или другие люди заставляют людей казаться ниже ростом: сгибаться, приседать, унижаться. Страх унижает людей. А в тот день я увидела, как скукожились от страха киевские таксисты. Обычно говорливые, всё знающие, по любому поводу имеющие свою точку зрения, они не желали обсуждать происходящее.
Статья была об этом холодном дыхании тридцать седьмого года, которое почувствовалось в разогретой перестройкой стране. Я гордилась, что мои старшие товарищи позволили мне её написать. Потом, в более взрослой жизни, я поняла, что была подопытным кроликом. Никто не знал, чем это закончится, но на всякий случай такую статью иметь не мешало. Вдруг благодаря ей газета сможет остаться на плаву.
«Київський вісник» тогда возглавлял Александр Ильченко. Формально был ещё Олег Сытник, но после путча он пришёл, сложил полномочия, выступил перед коллективом, в общем, поступил порядочно. На Ильченко свалилась ответственность за выживание газеты.
Вообще я не собиралась писать о политике. И по большому счёту журналистикой заниматься не собиралась. Я считала, что дом, дети, муж, друзья — это самое главное. Гнездо. А на огрызках времени можно заниматься написанием статей на моральные и семейные темы. Вот к чему я себя готовила. Так что путч стал для мене поворотным моментом. Для всей страны, собственно, тоже. После этого понеслось: я взяла первое свое интервью у Збигнева Бжезинского, а второе у Генри Киссинджера.
«Київський вісник» соревновался с «Вечерним Киевом». Это были две школы журналистики: из задиристого «Вечернего Киева» выросла лёгкая, жёлтая журналистика, а из нашей газеты — качественная, аналитическая. Газета горкома партии была более ответственной в подходах, проверяла информацию. Советская школа журналистики вообще требовала проверять факты.
Была также журналистская среда, которая в те времена сформировала иной взгляд на журналистику, информационные поводы, стандарты. Фактически эти люди произвели революцию. Это те, кто сотрудничал или официально работал в западных информагентствах. Я присоединилась к их числу, когда меня пригласили сотрудничать с агентством France-Presse.
Пионером был Мыкола Вересень. Были среди этих людей Сергей Набока и Светлана Рябошапка, работавшие с «Радио Свобода». Ростислав Хотин работал в Reuters, как и Сергей Каразий, покойный ныне Тарас Процюк, Ефрем Лукацкий – в Associated Press… Боюсь кого-то забыть.
Это была банда. Они смотрели на Украину во многом с западной точки зрения. Не из-под веника, а как-то по-другому. Они показали, что нужно работать с цитатами, с альтернативным мнением, с доказательной базой. Нужно работать оперативно, а не отписываться о визите президента в Японию через две недели после его окончания, да ещё и с заголовком «президент посетил страну Суоми». Это была несколько другая журналистика: по ответственности, по темпу, по драйву, по темам.
В феврале 1992 года на саммите СНГ, который проходил в Украине, руководитель агентства Reuters Рон Попеску подвёл меня к Пауле, которая руководила московским бюро France-Presse, и сказал: «Паула ищет стрингера в Украине. Не знаешь, кого посоветовать?» И впервые в жизни я совершила несвойственную для себя наглость: сказала «я могу».
Мне объяснили, что нужно делать. Я поняла не до конца, потому что к первой информации, которую диктовала, поставила заголовок «Экономическая коррида». Девочки, принимающие информацию, сказали: стоп-стоп, давай, малыш, разберёмся. Но меня взяли на испытательный срок. Он должен был длиться два месяца. Прошло четыре месяца, а я всё стеснялась позвонить и спросить: мне что-то полагается за то, что я пишу?
Потом, когда наконец спросила, оказалось, что уже давно шли начисления. Безумные деньги по тем временам. Мой отец, главный редактор газеты «Хрещатик», получал в пересчете где-то 20 долларов. Я же в плохой месяц получала 800, а в хороший 1200. Это зависело от количества новостей, принятых в ленту: 40 долларов за новость. Достаточно часто мои тексты выходили в The Washington Post, The New York Times, El País. Это были небольшие расширенные информации, три-четыре тысячи знаков. Но моё имя под ними стояло.
У France-Presse в Украине не было своего бюро. Я была единственным стрингером, и мне нужно было конкурировать с полноценными бюро Reuters, Associated Press и другими агентствами. Конкурировать значило делать всё не просто по стандартам, а быстрее других. А закрывать нужно было всё: от падения «Руслана» до Чернобыля, от Белого братства до раздела Черноморского флота. Тексты я надиктовывала по телефону по-русски. Потом я перенесла эту технологию в «Киевские ведомости», благо и Александр Швец, и Лариса Ившина подбирали людей действительно профессиональных. Я до сих пор не пишу свои статьи, а только диктую.
О работе в «Киевских ведомостях»
Параллельно с France-Presse я начала сотрудничать с «Киевскими ведомостями». Это удивительная история.
Александр Швец немного похож на японца: мягенький снаружи, но внутри стальной стержень. Он мало кого к себе близко допускает. Но мне он оказал особое доверие: отпустил в свободное плаванье, запретил кому-либо меня трогать. С ним было интересно работать; наблюдать, как он выстраивает газету, лепит её, подбирает людей, проходит через ошибки, исправляет их. Там было новаторство, лёгкость, полёт, необременённость, полёт стаи. Не было цензурной затхлости. Впервые появилось понятие коммерческой удачи. Мы проходили доселе неведомые вещи, которые сейчас кажутся азами. Швец и его команда были в Украине пионерами коммерческой журналистики, которая должна бороться за рекламу и быть самоокупаемой. Работа журналистов была заточена на возрастание показателей, обеспечивающих изданию прибыль. Это было становление совершенно иного стиля управления коллективом.
В то время мы были очень близки с Ларисой Ившиной (тогда — Жаловагой). Мне было интересно с ней разговаривать, слушать её суждения. Интересен был ее опыт информированности о политической интриге, о которой никто в университете не говорит.
С Серёжей Рахманиным мы познакомились в 1986 году в парке Шевченко на лавочке. Мы очень разные люди по характеру и психотипу, но Серёжа не друг, он родственник. За столько лет совместно пережитого, после всего, что было со страной, с коллективом, с жизнью, которую мы живем на огрызках времени, занимаемом в основном работой — да, мы родственники. В «Киевских ведомостях» мы работали, но не скажу, что тесно общались. В 1998 году, когда Сергею там стало невмоготу, мы пригласили его в «Зеркало». Для него и для нас это был выход. С тех пор мы неразлучны, и я вообще не могу сказать, кто тут редактор и как мы это делим. (Разговор происходил за два года до того, как Сергей Рахманин стал политиком, — ДМ). После того, как Владимир Павлович отошёл от дел у нас двоевластие. Серёжа — работоспособный, глубокий, интересный. Его дружбу, участие и сочувствие не так просто заслужить: к этому можно относиться, как к ордену. Он — явление. В телевизоре он недостаточно раскрывался, но это не его вина, а их: они его раскрывают не так, как могли бы. Серёжа богаче, чем они его выхватывают бездарным светом из всеобщей серости.
С издателем газеты Сергеем Кичигиным у меня отношений не было. Он интересный, несомненно, начитанный человек. То, что он был при погонах, — очевидно, правда. Но Швец был хорошим редактором ещё и в том смысле, что был фильтром и громоотводом. Поэтому я не чувствовала влияния Кичигина. Мне было комфортно. Не могу сказать, что я была активной участницей редакционной жизни, ведь мне, как корреспонденту информагентства, нужно было быть одновременно в двадцати местах. Я приезжала на работу надиктовать текст и немножко пообщаться с коллегами: с ними всегда было о чём поговорить.
Как-то раз я приехала в Москву получать деньги от France-Presse. Они сказали: хочешь на пресс-конференцию Руцкого? Александр Руцкой был боевым генералом, которого Ельцин взял в вице-президенты. Он руководил аграрной реформой и благополучно сдулся. Я пошла на пресс-конференцию в пресс-центре Министерства иностранных дел. Это огромный амфитеатр; два ряда камер всевозможных каналов, сотни и сотни журналистов. И вот он начинает что-то бубнить об аграрной реформе — красавец-мужчина с усами, который погибает в непонятной ему сфере. Мне было скучно, и я написала записку: «Добрый день! “Киевские ведомости”, 700 тысяч тираж, Юлия Мостовая, белое платье с красной отделкой. Хотела бы задать несколько эксклюзивных вопросов господину вице-президенту». И отправила по рядам. Отправлять записки там явно было не принято, но пресс-секретарь её получил, нашёл меня взглядом и, очевидно, оказался эстетически удовлетворён. Передал записку Руцкому, и когда пресс-конференция окончилась, сказал: «Господин вице-президент благодарен, дамы и господа, за ваши вопросы и ваше внимание. Мы с вами прощаемся, до новых встреч. А Юлию Мостовую из газеты “Киевские ведомости” просим подойти для эксклюзивного интервью».
Что в «Киевских ведомостях» было для меня дискомфортным, так это опереточность тем. Костяк команды был из «Вечернего Киева»; это были люди, которым нравилось заглядывать, мягко говоря, за кулисы личной жизни. Контентный вуайеризм, облегчённые темы, фривольность методов — это всё не моё. В конечном итоге я ушла в «Зеркало недели», потому что у меня сформировалась потребность в качественно ином самовыражении. Алиса выросла, и сказка лопнула. Мне хотелось чего-то более основательного, аналитического, серьезного и не столь коммерческого.
Когда я привозила в «Киевские ведомости» информацию о разделе Черноморского флота, о договоре о нераспространении ядерного оружия, о сокращении стратегических наступательных вооружений, замредактора Якунов говорил: «Кому это интересно? И если будешь писать такие большие материалы, я тебе урежу гонорар». А я отвечала, что трачу на их газету больше, чем зарабатываю. Приезжаю на такси, чтобы люди читали не только о том, кто из телеведущих кому на колени сел, а чем наша страна интересна в контексте мировых событий.
Об основании «Зеркала недели»
В 1994 году поэт Юрий Рыбчинский, которого я давно знала, — мы с его сыном Евгением учились на одном курсе, — попросил проконсультировать одного друга, который баллотировался в депутаты. Тогда еще никто не знал, как вести кампании, в том числе я. Толку от меня не было никакого. Но я познакомилась с Юрием Орликовым, который тоже помогал этому кандидату. У него был бизнес в Одессе. Наивный Орликов, двадцать лет назад уехавший из Советского Союза и живущий на Брайтоне, посчитал, что медиа — один из самых прибыльных бизнесов, существующих в мире. Почему бы ему не стать одним из пионеров медиабизнеса в Украине? Это ведь должно приносить сумасшедшие деньги!
Орликов спросил, не хочу ли я основать газету вместе с ним. Подробности обсуждал папа, потому что редакторство и тогда было не моё, и сейчас не моё. Я хотела «греблі рвати», а не «в скелі сидіти». Папа нашёл с Юрой общий язык.
Сперва Юра считал, что «Зеркало недели» должно стать дайджестом эмигрантского издания «Новое русское слово», которое он поддерживал в Нью-Йорке. Мы с папой уволились — он из «Хрещатика», я из «Киевских ведомостей», — зарегистрировали газету (мы с Орликовым предлагали «Два континента», но папа настоял на «Зеркале недели») и назначили дату выхода. И вот за десять дней до этой даты приходит пять компьютеров «пентиум», по тем временам неслыханная роскошь, и вместе с ними — подшивка «Нового русского слова». И мы в ужасе, потому что наша газета задумана как еженедельное 32-страничное издание формата А2, а в «Новом русском слове» эксклюзивны только рекламные объявления. Всё остальное — статьи, уворованные из ведущих российских изданий. Что делать? Пришлось печатать.
У нас была договорённость, что пять страниц из тридцати двух будут заполнены украинской информацией (Орликов предлагал три). Мы пошли в наступление, постепенно сокращая часть перепечаток и наращивая эксклюзивную. Гонорары в первые пару лет были в валюте — из тех денег, которые передавал Орликов, поэтому это еще была материальная поддержка для журналистов. А сейчас они настолько смешные — любой комик бы заплакал, если б увидел эти гонорары.
Коллектив всегда был очень маленький. Я отвечала за политический блок, Наталья Яценко -- за экономический. Лидия Суржик отвечала за науку, Алексей Кононенко -- культуру. Этим составом мы и выпускали первые номера. Были, конечно, люди, которые технически обеспечивали это геройство, ночуя на работе: ответственный секретарь, наборщики, верстальщики. Нам помогала дочь американского конгрессмена Кэтрин Лэк, защитившая в Колумбийском университете дипломную работу по Нестору Махно. Она была очень больная, с палочкой. Помогала с какими-то компьютерными программами, переводными материалами, а когда мы её прогоняли, она говорила: «Я лублу эту работу, почему прогоняешь, я лублу!»
Мы все страшно любили эту работу. И нам всегда было трудно. Но закрываться мы никогда не собирались, хотя бывали обстоятельства, которые казались нам несовместимыми с жизнью. Финансовые обстоятельства, потому что мы никогда не делали газету, чтоб зарабатывать деньги. Вот почему мы -- не Швец. Мы всегда зарабатывали деньги, чтоб делать газету.
Против нас организовали грязную кампанию. Дело в том, что «Зеркало недели» было единственным изданием, поднявшим шум против коррупционных схем, которые создали Василий Грицак и Юрий Сидоренко из концерна ЕДАПС. Об этом писал Юрий Бутусов. ЕДАПС предлагал большие деньги, чтобы мы не ставили эти материалы. Но мы считали своим долгом освещать эту коррупционную схему, как и ЕЭСУ, «РосУкрЭнерго», тендерную палату, вышки Бойко, «Укрнафту» и так далее. «Зеркало недели» не имеет репутации расследовательского издания, но самые большие схемы вскрыли именно мы. Когда Грицак получил отказ, в присутствии свидетелей в Верховной Раде позвонил Сидоренко и сказал, что ему нужно сто тысяч долларов, чтобы убить репутацию Мостовой…. «Двести? Хорошо, дай двести», — сказал он по телефону. И понеслось по трубам в бездарном исполнении «Люмпена» — Владимира Петрова. Он талантливый «сантехник». Но нужно, значит, было и это пережить.
Итак, Юра Орликов приехал в Украину зарабатывать деньги, но на нас денег не заработаешь. Он перестал помогать нам деньгами в 1999 году, когда у него не получилось продать нас очередному покупателю, присланному Кучмой — Ринату Ахметову. До него были другие: ткните в списке «Форбса» пальцем в кого угодно — не ошибётесь.
Павлу Лазаренко Юра продал сорок процентов своей доли в газете, по-моему, за миллион долларов. Посредником был Михаил Бродский, с которым я дружна. Но мы к этому не имели никакого отношения. Мы находились с Лазаренко в состоянии войны, почему он, собственно говоря, долю у Орликова и купил. Думал, что повлияет на то, что пишу я и Алла Ерёменко, которая занималась топливно-энергетическим комплексом и вскрывала схемы Лазаренко. Благодаря этим статьям руководство Павла Ивановича понимало, сколько денег он не доносит. Поэтому Лазаренко присылал своего водителя каждый раз получить сигнальный номер «Зеркала недели». Он арестовывал нашу бумагу, Орликова не пускали в страну, мешали его бизнесу. Что уж говорить о страшной грязи, которая лилась на меня в то время. Бедная Лариса Ившина тоже попала под раздачу как моя подруга. Лазаренко заплатил миллион Орликову, но не напечатал в «Зеркале недели» ни одной статьи.
В 2007 году Орликов умер. К этому времени мы были в бедственном положении, искали деньги, чтобы выживать. Люди, которые нам помогали, делали это не для того, чтобы их называли, и не выставляли газете никаких условий. Они делали это, чтоб мы просто были.
Юра же, как оказалось, брал у разных людей на газету большие деньги, но до редакции они не доходили. Мы сказали его родственникам: пожалуйста, хотите финансировать — финансируйте, хотите продавать свою долю — продавайте. Но мы не крепостные, нас нельзя продать вместе с газетой. Мы не будем работать с людьми, если они не подойдут нам по духу как инвесторы. Там уже мелькали разные фамилии, в частности, Игоря Коломойского. Но я же себя не на помойке нашла — с таким человеком работать. И когда стало понятно, что их интересует только продажа, мы ушли: зарегистрировали газету с названием «Зеркало недели. Украина».
Об отношениях с политиками
Я была первым человеком, упомянувшим в украинских СМИ фамилию Леонида Кучмы. Это было в «Киевских ведомостях» в 1992 году — я написала, что есть два претендента на пост премьер-министра: директор «Южмаша» Леонид Кучма и представитель президента в Днепропетровской области Павел Лазаренко. Но если о Лазаренко до этого писали, то фамилия Кучмы вообще была засекречена. Он ходил в сером гольфике-свитерке, для него ничего страшнее медиа и заграницы в жизни не было.
Команда Кучмы 1994 года была самой интеллектуально и организационно сильной президентской командой. Это были разные люди, и Леонид Данилович не смог удержать баланс и обеспечить синергию Владимира Горбулина, Александра Разумкова, Дмитрия Табачника и других. Тёмная сторона взяла верх. Но чуйка на людей у Кучмы была хорошая.
Понятно, что Кучма диктовал всем олигархам и зародышам олигархов, кто и как должен освещать его работу. Они и СМИ заводили не для того, чтоб на них зарабатывать, а как лизоблюдский инструмент — чтобы подлизываться к президенту, от которого они хотели допуска к различным потокам и объектам. Это была цензура, которая шла через административное давление власти и собственника. Ноу-хау Лазаренка состояло в том, что он сделал цензуру коммерческой: ввёл пряник. Его пресс-секретарь Михаил Голышев просто покупал людей. И последующая история показала, что бороться с равнением на Кучму в украинской журналистике оказалось проще, чем с равнением на Бенджамина Франклина, который на ста долларах.
Наибольшее давление «Зеркало» ощущало именно во времена премьерства Лазаренко, но я писала всё, как считала нужным. Мы с Павлом Ивановичем как-то раз поговорили достаточно откровенно. Он спрашивал: «Почему вы меня так не любите?» — А я ему: «А в чём ваша цель, Павел Иванович? Объясните мне. Чего вы хотите?» Он говорит: «Я хочу восемь лет быть премьер-министром», мол, до конца второго срока Кучмы. Я говорю: «Это невозможно, для этого надо хотя бы начать делиться». А он отвечает: «Чтобы начать делиться, всё должно стать моим». Он же был пионером в отжимании 50 процентов чужих бизнесов. Я говорю: «В гробу карманов нету».
В годы премьерства Лазаренко «Зеркало», разоблачавшее его схемы, стало «газетой года», а я «журналистом года». Я не боялась: настоящая мафия не стреляет в честных полицейских. Они знали нас лично: меня, Рахманина, Наташу Яценко. Знали, что если мы так пишем, значит, это мы именно так считаем, а не кто-то нас нанял отстаивать такую точку зрения. А непродажность оппонента вызывает уважение. Среди политологов у меня вызывает уважение Михаил Погребинский, который никогда в жизни не менял своих убеждений. Он не сезонный рабочий, который нанимается за двадцать тысяч долларов в месяц к любой партии. Погребинский мой оппонент, но уважения у меня вызывает намного больше, чем Карасёв или Березовец, например.
«Зеркало недели» было очень значимым в истории обоих Майданов, особенно первого. Помню, как мы поднимали людей, как Тимошенко позвонила и сказала: «Я не могу делать революцию с двадцатью тысячами людей, нужно достучаться до сердец!» Стучать греться у бочек — это была идея моего брата Лёши. Но ни один оранжевый политик никогда не то что не помогал нам, но и не предлагал свою помощь. Я прекрасно отдавала себе отчет в том, кто такой Ющенко. Наша газета его, безусловно, поддерживала, потому что выступала против того, во что превратился Кучма (в основном усилиями Медведчука) в последние годы своего второго срока. Это был уже не конкретный человек, а стиль жизни, в том числе убивающий нашу профессию. Поэтому мы выступили против той власти. При этом Ющенко нами не интересовался и воспринимал это как должное.
После 2004 года мы с Татьяной Коробовой много общались по телефону. И как-то раз она мне говорит: «Ты знаешь, мне Даниловича не хватает». Я говорю: «Правильно. У нас с тобой тоска по крупной цели». Потому что на зайцев и кролей охотиться — это разве что с голодухи.
Я дёргаюсь, когда мне говорят «Юлия Владимировна», мне всё время кажется, что это не ко мне. Вот так тёзка лишила меня собственного имени. Я на родительское собрание пришла в 2011 году и говорю: «Я Юлия Владимировна, запомнить очень легко. Конечно, если бы меня звали Виктор Фёдорович, запомнили бы ещё быстрее».
Смотрите полное видеоинтервью Юлии Мостовой из цикла «Журналістика незалежної України: із перших уст»
